Дмитрий Евтушенко

Холст, масло. 2014 г.

х.м. 2012
Название не придумал пока что. В Венецию в этом году не сложилось приехать. А уже привык каждый год в это время и очень чувствую нехватку подзарядки. Обычно мне ее на год хватает. Вот и решил изобразить себя любимого там, где мне было хорошо. И куда, надеюсь, еще буду приезжать.

В этот раз поездка проходила в какой-то степени под знаком Зорана Музича. Познакомился я с его творчеством случайно, как-то вечером проходя мимо витрин галереи Контини, где был выставлен его интерьер готического собора. Сразу что-то притянуло. Записал имя в блокнот и сфотографировал через стекло. Это было в 2004-м году. Через год маэстро не стало. И вот теперь по случаю его столетия в Палаццо Кавалли Франкетти по другую сторону канала напротив Академии проходит его персональная выставка. Два офиса галереи Контини по этому случаю также выставляют его работы. Одним словом, постепенно художник занимает подобающее ему место классика, становясь в один ряд с Джакометти, Моранди, Манцу и Марини. Биография его тоже неординарна. Уроженец Балкан, во время Второй Мировой он оказался в Венеции, где в 1944 году был арестован гестапо за связь с партизанами. Год был узником Дахау. Эта тема стала наиболее заметной в его творчестве. Был освобожден союзниками. Бежал из Югославии от режима Тито. Потом обосновался одновременно в Париже и в Венеции. В 1990-м был награжден орденом Почетного Легиона. Похоронен на Сан Микеле. Был на выставке дважды. Больше всего впечатлили не ранние работы, нарочито декоративные, и даже не "лагерный цикл". Как раз в самых поздних его работах, портретах, написанных в наше время, когда Музичу было около девяноста лет и больше, есть какая-то стилистическая цельность и ценность. Светоносность и фактура напоминают поздние работы другого венецианца-долгожителя Тициана. Во всяком случае, ясно с первого взгляда, что Музич подолгу изучал их, благо в Венеции их можно встретить во многих церквях. В последние годы он варьировал в схожем исполнении три темы: автопортрет, портрет жены - художницы Иды Барбариго, и автопортрет с женой. В сети не нашел тех работ, что были выставлены, но приведенные ниже, схожи с ними и дают полное представление.




( Collapse )

Холст. Акрил. 2009 г.
Каждый раз, помещая здесь венецианские работы, пишу, что вот это последнее на эту тему. И все равно, не удерживаюсь, делаю что-то новое. Материала накопилось на сотню-другую работ. А бываю я в городе каждый год снова и снова. Все время говорю: вот в этот раз хватит уже рисовать, просто погуляй, походи по музеям, подыши воздухом, отведай местной кухни. Но не выходит. Срабатывает профессиональный рефлекс, и каждая прогулка превращается в вылазку, охоту с блокнотом и карандашом. В общем-то, в этом пристрастии я не оригинален. Наверное, не оригинален и в том, что первоначальным импульсом послужило прочтение эссе Бродского "Набережная неисцелимых". С самых первых строк и случилось короткое замыкание во мне. Где поэт спускается ночью со ступенек stazzione во мрак и неизвестность, вдыхает родной для него с детства запах прелых водорослей, а в канале отражается колеблемая проходящими катерами рекламная вывеска. А потом он описывает ночное путешествие до отеля по Большому каналу, резные сундуки палаццо по обеим сторонам, стоящие по колено в воде, набитые, судя по свету из щелей ставен, золотом. Короче говоря, это и сделало меня неисцелимо больным этим городом. Я уже исходил всеми описанными в эссе маршрутами. Стоял ночью на Сан Марко возле Флориана, пытаясь представить в освещенном окне Одена с компанией друзей. Этой сценой заканчивается эссе.
Я это к тому, что эссе прочитано первый раз в Новом мире еще при жизни Бродского. Попал я впервые в Венецию спустя год после его смерти. Обычным туристом с группой дня два в темпе обошел ее достопримечательности. Но больше всего меня поразили стены домов. Любой фрагмент можно было заключить в раму любого формата, и получалось великолепное произведение. И каждый поворот открывал все новые и новые комбинации из кирпичной кладки, отслоенной штукатурки, мха и плесени.
А уж когда спустя годы я сел напротив одной такой стены с холстом и этюдником, чувство было, что копирую подлинник Тициана. Благо дом его был неподалеку. Вот с тех пор и переходят у меня эти стены из работы в работу. И мания эта никак не проходит. Ну никак!
Правда я стараюсь избегать хрестоматийности, всех этих мостиков, гондол, видов на Риальто или Салюте. Забираюсь в самые дальние уголки, куда и местные-то не ходят, а не то что туристы. Чем хороши эти места? Там нет ощущения сегодняшнего дня с его машинной суетой и однообразными ритмами. Молодежь из города по большей части уехала на материк. Ходят одни старушки, чье детство пришлось на времена дуче. И одеты они точно так же, как одевались в 20-30-е годы. Ощущение, что находишься в кадре феллиниевского фильма. Вот и этот букинистический магазинчик ACQUA ALTA. Единственный в мире такой. Наверняка существовал еще с довоенных времен. Во всяком случае, легко себе это представить... И еще какая-то гармония несовместимого: книги и старая ванна, набитая ими, лодки, рыболовные сети и мадонна Беллини.

Церковь Сан Себастьяно, расписанная Веронезе, где он и похоронен.

Остров Джудекка. Купол Реденторе

Букинистический книжный магазин "Аква альта"
( Collapse )

Я, наверное, уже поднадоел с венецианскими мотивами. В том числе, и самому себе. Пишу, и каждый раз думаю: эта картинка - точно последняя на эту тему. К тому же, тема эта исчерпывающе раскрыта до меня за несколько столетий. А потом оказываюсь там и снова вижу, насколько все здесь еще не раскрыто и не исчерпано. И набросков хватает на год работы.

Уже не помню, как оказался в этом месте в результате бесконечного блуждания по венецианским лабиринтам с блокнотом. Это совсем на отшибе. Где-то в районе Святой Елены за парком Гарибальди. Очень понравилось, что дом, как бы, имеет продолжение за его стенами. Белье висит по-домашнему. Не удивился бы, если б и обувь держали по эту сторону порога. Помню, пока зарисовывал, мимо меня прошел бомжеватого вида господин в подпитии. Почти, как у нас, но блистательно владел итальянским в разговоре с самим собою...

А это типичная, каждому знакомая улочка. Надо же отдать дань и этому мотиву...

Я знал, что примерно в то же время, что и я, в Венецию прибудет группа студентов Российской Академии Живописи, Ваяния и Зодчества - моей Alma Mater. Глазунов, будучи ректором, регулярно вывозит лучших студентов в Испанию и Италию.
В один из дней, я вышел из какой-то подворотни, где делал зарисовку, на оживленную улицу и увидел множество молодых лиц явно из России. Присмотревшись, я понял, что они не только из России, но совершенно точно - из Академии. За годы ее существования выработался узнаваемый типаж студента данного заведения, как мужского, так и женского пола. Так что, даже не зная в лицо, можно безошибочно определить учащегося Академии. А идущие среди них знакомые мне педагоги не оставили никаких сомнений...Неожиданная встреча, бурные приветствия, расспросы. Познакомился с Александром Борисовичем Маховым, автором уже упоминаемой книги о Тициане. Кроме того, стихи Леопарди по большей части мы читаем в его переводах. Пожилой импозантный господин, влюбленный в Италию, он переживал подъем и восторг, показывая Венецию новичкам-студентам...
Уже в последний день, посетив Сан-Микеле, я приплыл обратно на "материк" и направился в Музей Академии, намереваясь в последний раз сходить на Тициана. Перейдя по деревянному мосту через Большой Канал, я вновь увидел своих. Точнее сначала их затылки рядами. И как-то они были напряжены. Что-то происходило в середине группы. Впрочем, через мгновение я оценил ситуацию и увидел, и услышал Глазунова. Положил руку на плечо своему бывшему однокурснику, ныне педагогу, был обнаружен остальными. А дальше группа расступилась, и я оказался в ее центре в объятиях Ильи Сергеевича. И честно скажу, было трогательно и по-человечески приятно. Последний раз я видел его лет пять назад. И никак не ожидал, что следущая встреча состоится в Венеции.
Только что у них закончились занятия в залах Академии. Заключались они в том, что студенты смотрели несколько минут на композиции Веронезе и Тинторетто, а потом уходили в соседний зал и воспроизводили карандашом увиденное по памяти. Лет пятнадцать назад я и сам через это проходил. Разве что, в Москве и по репродукциям. А теперь все направлялись в учебный корпус венецианской Академии, тот самый, что находится на набережной Неисцелимых. Отказать себе в удовольствии этого посещения (да еще вместе с Глазуновым) я не мог, и присоединился к группе.
Конечно, ведя туда студентов, Илья Сергеевич ставил задачу наглядно продемонстрировать, насколько развалилась художественная школа в Европе, и как она сохраняется у нас. Справедливости ради, скажу, что многое из увиденного в коридорах и мастерских, точно, специально было выставлено для подтверждения этого тезиса. Гомосексуальный половой акт со всеми физиологическими подробностями, просто набор половых членов, гипсовая статуя Венеры произвольно и ядовито раскрашенная. Некоторые студенты продолжали работать. Глазунов бравурно приветствовал их: "Брависсимо! Комплименти!" А потом уже обращался к своим, когда те начинали хихикать: "Вы зря смеетесь, Господа. Они не виноваты. Это конец европейской культуры..."

Последняя фраза была произнесена им во время беседы с этой девушкой. Явно талантливой и искренне увлеченной. И Глазунов, как человек проницательный, несомненно это понял. Потому что беседовал с ней без театральностей. И даже в уважительном тоне. Он подробно расспрашивал ее о процессе учебы, о смысле нарисованных ею (со вкусом, кстати) абстракций и сам же переводил все с итальянского на русский. И опять же, справедливости ради, скажу, что попадались вполне себе талантливые работы, композиции, портреты. Живые, раскрепощенные. Обучение там платное, поэтому каждый работает, кто во что горазд. Хотя, конечно, отсутствие согласованного учебного процесса было налицо. И заметен он был разве что в анатомическом классе, уставленном гипсовыми слепками с препарированных трупов. Там было множество добросовестных рисунков в духе Баммеса.


Вот такой получился снимок. Илья Глазунов на фоне хаоса и анархии европейской изобразительной культуры. В этот момент он говорил:"Вот, господа, посмотрите! Потом в Москве расскажете. Россия тоже к этому идет. В Суриковском уже так пишут. В Репинском начинают. А мы с вами пока что - последние европейцы и последние русские!"
Потом все спустились во дворик с колоннами, где Илья Сергеевич подвел резюме:"Это даже не дурдом! Это как пробирка из под анализа на СПИД!" В этот момент один из педагогов решил поддакнуть: "Да они все - больные люди!" И тут меня охватило чувство внутреннего протеста. Да, можно с иронией относиться ко всему вышесказанному Глазуновым, можно отвергать его взгляды, не признавать картины. Но он - один такой. И будет заметен и интересен, как всякая личность, у которой был СВОЙ путь и СВОЯ судьба. В этом отношении они с Шемякиным для меня одинаково ценны. Кроме того, его работы 50-х, 60-х: графические изображения ночного Ленинграда, дворы-колодцы, подворотни, женские образы, блокадный цикл, дворник, одиноко подметающий снег новогодней ночью - все это я действительно очень люблю. В них он выразил себя и передал воздух своей эпохи. Я даже как-то осмелился сказать Евгению Рейну (было время, хотел писать его портрет), что ранние глазуновские работы перекликаются с его стихами того же времени, тот же "элегический урбанизм". Ответом Рейна было громогласное:"Да-а!!!"
А что до педагога, кинувшего реплику вослед Глазунову... Увы, как и многие в сегодняшней России, он пишет в гламурно-открыточном стиле. Красиво жить не запретишь, все понятно. В этом отношении увиденные работы более адекватно отображают и выражают (пусть не на высоком уровне) состояние духа, в котором пребывает Европа. Современные "венецианцы" не прикрывают разложение приторно пахнущими букетами и не делают вид, что труп живет и процветает. Хотя, возможно, в силу возраста и не осознают всего этого...
Впрочем, потом, снова глядя на живопись Тициана, я искренне не понимал, как учась рядом с ЭТИМ, мало что попадает на их холсты? Речь идет не о школярстве, и не о том, чтобы писать букеты и вымученные исторические сюжеты. Я говорю о необходимом ферменте культурных традиций. Бесспорно,нужно обладать собственным языком. Но где же это:" Я вижу дальше, поскольку стою на плечах у великих"?

От Фондамента Нова туда идет 41-й и 42-й вапоретто. Отделяет "Остров Мертвых" от Венеции каких-то 300 метров. Когда плыл, поравнялись с плывущим на кладбище катафалком.

Зрелище печальное, но одновременно светлое, благородно-величественное... Гроб плывет, покачиваясь на волнах, как бы убаюкивающих усопшего вечным сном. Плюс, ассоцоации с Хароном, переправляющим через Стикс. Когда наш вапоретто обгонял этот катер, швартовщик перекрестился. Скульптор Франгулян поставил посреди водной глади прямо перед стеной композицию, изображающую Данте и Вергилия - копию картины Делакруа...
Пристань переместилась в другое место. Главный вход закрыт. Теперь нужно входить в небольшой проем, через который попадаешь на огромное поле, усеянное белыми крестами, слепящими на солнце. Чтобы попасть на главную аллею, нужно взять влево. Через какое-то время выходишь на знакомую дорогу с указателями "Per Evangelico", "Per Greco". И, соответственно, имена на них Эзры Паунда, Дягилева, Стравинского. И четвертый год подряд я вижу на каждом из них выведенное моею собственной рукой маркером "J.Brodsky". Наивно, конечно. В надежде на то, что появится более крупными буквами. Но годы идут. Следы маркера тускнеют...

Каждый раз попадаю сюда где-то спустя неделю после даты смерти Бродского. Поэтому возле надгробия постоянно стоит бутылка-две русской водки или польской Выборовы. Ну и, конечно, как всегда, стаканчик с авторучками. Еще поэты приносят сюда распечатки собственных стихов. Причем с посвящениями Бродскому. Они мокнут под дождем, если это рукопись, чернила расплываются. Поэтому кто-то догадался притащить на могилу металлический сейф и все бумаги, папки и файлы положить туда...И никогошеньки на этом участке кладбища, кроме тебя. Стоишь один у могилы без посторонних глаз. А справа от поэта с начала ХХ века покоится "наше любимое дитя(пер.с немецкого)Курт Мюллер", проживший что-то около года. А еще правее уже который год в незыблемом порядке сложены обломки надгробия господина по фамилии Чемпион.


Поблизости - могилы Эзры Паунда и его подруги скрипачки Ольги Радж.

Православный участок кладбища еще более заброшен и необитаем. По краям всевозможные надгробия Мусиных-Пушкиных и Трубецких. Попадаются и настоящие произведения искусства, как, например, это надгробие, выполненное скульптором Булле.

Хотя большее пространство участка поросло газоном, посреди которого торчат лишь камешки с номерами бывших могил.Свои номера 36 и 37 имеют и могилы Игоря Стравинского и его жены Веры.

Слева у стены "спит гражданин Перми" Сергей Дягилев.

Почему-то каждый раз меня интригует полуразрушенная могила этого господина, скончавшегося в 1904 году, по имени Владимир Берович.

О нем ничего не известно. А внешность у него выдающегося человека, этакого философа(поэта)- мистика, представителя декаданса. Что-то среднее между Андреем Белым и Рудольфом Штайнером. Кто он? Что занесло его в Венецию, где он обрел последний покой? И точно так же, на катере был привезен на этот остров, как и Дягилев, Паунд, Стравинский, Бродский... И тысячи других обитателей этой "ушедшей" Венеции.